Появилась надежда, что наша страна начнет испытывать высокое уважение и заботиться о Творце, Актере, Поэте

Осетины - малочисленный народ на Кавказе. Чудесное спасение после того, как чума и войны уничтожили почти все средневековое осетинское население - факт, но, к великому сожалению не изученный. В конце 17 века численность осетин не превышала несколько десятков тысяч. Период этой великой драмы и чудесного спасения мало изучен. У такого положения есть причины и главная из их - осетины с тех пор безостановочно переживают катастрофу за катастрофой. И даже сегодня по числу этих катастроф на душу населения осетины на первом месте. 

Владимир Ванеев, бывший политкаторжанин, организатор и руководитель подпольной молодежно-патриотической организации «Рæстдзинад» (1949 год)

Блатная работенка

После суда в конце ноября 1951 года нас, четверых: Гоги Бекоева, Льва Гассиева, Заура Джиоева и меня перевели в Тбилисскую губернскую пересыльную тюрьму. С нами не было Хазби Габуева, активного члена подпольной молодежной патриотической организации «Рæстдзинад», — он приболел и лежал в тюремной больнице. В пересылке к нам присоединились два осетина: участник войны, капитан советской армии Владимир Алексеевич Джиоев и активист молодежного студенческого движения Саша Бекоев. В пересылке нас держали около двух месяцев. Очевидно, готовился дальний этап и постепенно набирали полный состав. Где-то в начале февраля пятьдесят второго года нас повезли в Ростов. Оттуда меня и Заура отправили этапом на Север, а Гоги и Леву — в Среднюю Азию. В тюрьме города Кирова мы расстались с Зауром. Расставание было тяжелое, но мы не падали духом и были твердо уверены, что скоро встретимся, встретимся на свободе у себя, на родине. Меня завезли в город Воркуту и определили в лагерь — 9-10. Лагерь находился недалеко от Воркуты. Там мне дали шахтерскую категорию и погнали в шахту. Через два дня я отказался идти в шахту и меня определили в горстрой, что при сорокаградусном морозе было равносильно смерти. Видимо, моя работа не пришлась по душе начальству и в один день староста барака объявил, что мне подыскали блатную работенку. Я очень обрадовался, но не знал, что это за «блатная» работа. Когда меня завезли в лагерь, там свирепствовала дизентерия. От этой страшной болезни каждый день умирало двадцать, тридцать человек. Дело в том, что питьевая вода в лагере была болотистая. Начальство предупреждало, чтобы пили только кипяченую воду. Многие заключенные пренебрегали этим наставлением, пили сырую воду, чтобы заболеть и не идти на работу в лютые морозы. Многие вылечивались сами по себе, но большинство умирало. Был еще один источник заболевания, — у слабых стариков хлеб и талоны на еду отбирали более сильные и наглые. Жаловаться несчастные не осмеливались — им грозила неминуемая смерть. В их распоряжении оставались одни помойные ямы возле кухни. Они копались в них, доставали гнилую картошку, рыбьи соленые головы, съедали всю эту дрянь и заболевали. Меня определили в похоронную бригаду. Похоронная бригада каждое утро посещала все бараки: считали замерзших, если они были одеты, то их раздевали, оставляя верхнюю одежду для живых, в одном белье складывали мертвецов в сани и вывозили до вахты. Около вахты, немного в стороне, стоял огромный чурбан, на чурбане лежала тяжелая кувалда. Когда мы подвезли сани до вахты, навстречу нам вышел здоровый молодой чекист, взял кувалду в руки и приказал: «Давай!» Я не знал, что делать. В бригаде было несколько человек. Они подскочили к саням и стали стаскивать трупы. Голову каждого мертвеца клали на чурбан, чекист размахивался и одним ударом кувалдой разбивал голову трупа. Я пришел в ужас от такого зверства. Когда столь жестокая процедура закончилась, все трупы были свалены на сани и уже другая бригада увезла их, чтобы закопать где-нибудь. «Зачем это делается?», — спросил я бригадира. «Власти считают, что некоторые больные могут притворяться мертвыми», — ответил бригадир. «В такой трескучий мороз кто может притворяться мертвым, тем более, что больные в одном белье? Даже здоровый человек без теплой одежды за час окоченеет», — сказал я. «Приказ начальства надо выполнять», — парировал бригадир.

После этого страшного зрелища я всю ночь не спал, а утром объявил бригадиру, что на эту «блатную» работу я больше не пойду. «Ты что, с ума сошел, что ли? Отказался от шахты, в горстрой больше не пошел, и вдруг отказываешься от такой блатной работы. Если так будешь себя вести, то учти, потеряешь в жизни очень многое», — нервно говорил бригадир, но я был непреклонен. «Слушай, чем ты занимался на воле?», — спросил он меня. «Я учился в пединституте, окончил первый курс». Бригадир немного задумался и печально сказал: «Студент… А я доцент, бывший доцент Саратовского университета, историк… но это было давно, здесь же мы с тобой заключенные и каждый из нас должен стараться, чтобы выжить в этих страшных условиях… ты подумай, успокой свои нервы, не отказывайся от этой работы, твой отказ равносилен гибели». Я не послушался и хотя у меня после этого были большие неприятности с работой, я никогда не пожалел о своем поступке и был рад, что больше не пошел на такую мерзкую работу.

Генеральный прокурор СССР Руденко и расстрел заключенных

В конце 1952 года в лагере я познакомился с одним молодым человеком. Звали его Станислав (Славка) Демиденко. Его перевели из другого лагеря, поселили в наш барак и наши места на нарах оказались рядом. Он прихрамывал, ходил с палкой, был молчалив. Славка Демиденко, как он рассказывал, был сыном царского полковника, эмигрировавшего в Англию после революции, где у его жены родился сын Станислав. «Я всегда мечтал попасть в Россию, именно в Россию, — рассказывал Славка, — и мне удалось через посольство Советского Союза получить гражданство СССР. С огромной радостью я покинул Англию, но моя новая родина не принесла мне никакой радости. Я очень быстро разочаровался и мне захотелось обратно в Англию. Я обращался в разные вышестоящие инстанции государства с просьбой разрешить мне покинуть Россию, но это оказалось не простым делом — меня арестовали, объявили изменником родины и упрятали в особо режимный лагерь. Это было сразу после окончания войны и в лагерях были страшные условия жизни. После смерти Сталина положение заключенных в лагерях изменилось в лучшую сторону. Хлеба и еды стало больше, сняли позорящие людей номера, писать письма можно было уже на любом языке, и, главное, стали выдавать деньги шахтерам, правда, очень мало, но все же зарплата была. Все эти перемены к лучшему вселяли надежду на скорейшее освобождение, и заключенные к этому счастливому событию готовились мысленно и духовно». По словам Славки Демиденко, в одно время пронесся слух, что из Москвы приехал заместитель Генерального прокурора СССР Руденко и инспектирует лагеря Речлага (Речлагом назывались все лагеря Крайнего Севера). Эта весть, как молния, разнеслась по всем лагерям, и заключенные очень надеялись на благоприятный исход своего дела. В лагере номер одиннадцать заключенные по-своему решили отметить это событие — шахтеры вышли к вахте, но отказались идти на работу. Они просили, чтобы Руденко встретился с ними и выслушал их именно в лагере.

К шахтерам присоединилось очень много заключенных, среди них был и Славка Демиденко. Руденко находился в лагерном управлении. Он категорически отказался от встречи с шахтерами, вышел к вахте с вольной стороны и через громкоговоритель приказал шахтерам идти на работу без всяких условий. Шахтеры отказались идти на работу. Тогда туда были стянуты пулеметы, гранатометы, минометы, разное стрелковое оружие. Заключенные были уверены, что никакой стрельбы не будет и спокойно стояли на месте. Тогда Руденко приказал: «Считаю до трех, если не подчинитесь приказу и не выйдете на работу, то начнем стрелять». Заключенные отказались, и тогда началась повальная стрельба. На месте было убито 250 человек, раненных было еще больше. Славка Демиденко был ранен в бедро, потерял сознание и очнулся в хирургическом стационаре. К его сроку прибавили новый срок, приписали «лагерный бандитизм» и переправили в наш лагерь. Любопытно, что после этого чудовищного злодеяния Руденко повысили в должности, сделав его генеральным прокурором. Значит, приказ о расстреле заключенных шел из Москвы. После возвращения из заключения я встретился с моим другом детства Сосланом Цховребовым, работавшим врачом в Москве. Он спросил меня: «Правда ли, что в 1953 году на Крайнем Севере расстреляли заключенных?». Я был очень удивлен и спросил его, откуда ему это известно. «Я слушал „Голос Америки“, — сказал Сослан, — узнал, что Ватикан устроил панихиду по убиенным».

Начальник, не хочу на волю, хочу обратно в лагерь (Двенадцатилетний государственный преступник)

Его арестовали в 1942 году, когда ему было всего двенадцать лет. Трудно себе представить, какое преступление мог совершить двенадцатилетний мальчуган, но его отправили на Крайний Север и определили в особо-режимный лагерь. Это был паренек из Западной Украины, его держали в лагере без суда (как можно было судить подростка?), но когда ему исполнилось восемнадцать лет, то прислали его судимость — десять лет каторжных работ. Из указанного срока он к тому времени уже отсидел шесть лет. В 1952 году заканчивался срок наказания и он был освобожден, когда ему исполнилось двадцать два года. В лагере его очень любили, и когда он выходил на свободу, то провожал его почти весь лагерь. Я не был с ним знаком и сведения о нем узнал от его близких друзей. Я тогда работал в горстрое. Однажды на наш рабочий объект пришел тот молодой человек. Все обрадовались ему и начались разного рода расспросы. Он был очень грустный, неохотно отвечал, но заявил, что живет впроголодь, что никак не может приспособиться к вольной жизни. Тогда ему стали приносить хлеб из лагеря (его уже было вдоволь у нас), сколько бы буханок не приносили ему, он все это собирал в мешок и уносил с собой в общежитие. Он регулярно приходил через два-три дня. Видно было, что материальное положение никак не улучшается, все время грустил и создавал нервозную обстановку в бригаде. В один день он пошел с нами до лагеря. Охрана в зону пропускала строго по перекличке. Все вошли в зону, за зоной остался он один и стал умолять начальника конвоя, чтобы его пустили в лагерь: «Гражданин начальник, гражданин начальник, я не хочу волю, умоляю вас, пустите меня в лагерь, не хочу я жить на воле!» Но это было невозможно. Тогда он сел на землю и начал горько плакать. Некоторые заключенные из бригады как-то весело восприняли трагедию этого человека и начали смеяться над ним. А смешно ли это было? Несчастный молодой человек вырос в лагере, остался без образования, не имел никакой специальности и совершенно отвык от вольной жизни, сущность которой не успел осознать из-за малолетства. Я тогда часто вспоминал из истории Российского государства о судьбе царевича Ивана Антоновича, которого упрятали в неприступную крепость ребенком, где он ежедневно, ежечасно слышал одно и то же: «Стройся, смирно, разойдись!» Несчастный узник настолько освоил эти злосчастные слова, что постоянно повторял их в недолгой своей трагической жизни. Впрочем, в советских лагерях подобные вещи могли повторяться весьма часто. Однажды наша бригада шла в лагерь, навстречу нам вышла женская колонна. Когда мы поравнялись, то одна женщина закричала, назвав имя нашего прораба: «Нашему сыну уже десять лет, он со мной в лагере!» Прораб заплакал. Дело в том, что в свое время в некоторых лагерях мужчины и женщины были вместе, очевидно, из-за нехватки лагерей. При совместной жизни они встречались, сближались, и в результате рождались дети, которые оставались в лагерях с матерями. Там они росли и видели только вышки, номера заключенных, охрану и повседневный произвол лагерного начальства. Что можно было ожидать от этих детей в будущем, выросших в таких бесчеловечных условиях?

Кусок мерзлого хлеба

В начале 1952 года положение в лагерях было очень тяжелое. Повсюду царил произвол, голодающие, в основном старики и больные, копались в помойных ямах возле столовой в поисках пищи. Как я уже говорил выше, в лагере сви-репствовала дизентерия, от которой ежедневно умирало двадцать-тридцать человек. Большую часть заключенных гнали в горстрoй, меня тоже включили в одну бригаду. Как-то зимой я положил в карман утренний паек хлеба — двести грамм и пошел на работу. На улице было минус тридцать пять градусов, но, тем не менее, заключенных гнали на работу. Наш рабочий объект освещался мощным прожектором (на Крайнем Севере зимой все время бывает тьма, светлые дни наступают только летом около двух месяцев). Где-то к полудню мой черствый хлеб от мороза совершенно окаменел и его невозможно было грызть даже зубами. Тем не менее, я вынул его из кармана и хотел приступить к неприятной трапезе. Вдруг ко мне подошла одна изможденная старушка из женской бригады (в тот день на рабочем объекте работали и женщины). И устремила свой печальный взгляд на мерзлый хлеб. На мой взгляд, старушке было более семидесяти лет. Я понял, что она голодна и ищет куска хлеба. Рука у меня повисла в воздухе, я не мог поднести кусок ко рту, и невольно протянул руку с хлебом в сторону этой несчастной женщины. Она стояла в нерешительности, ей не верилось, что кто-то дает ей кусок хлеба и затравленно смотрела на меня. Я понял ее состояние и ласково произнес: «Возьмите, возьмите хлеб». Она быстро подошла, схватила хлеб, затем пугливо оглянулась по сторонам, как будто опасалась кого-то, и быстро стала грызть окаменевший хлеб. Вдруг, откуда ни возьмись, появился бригадир мужской бригады Ганьяк, а рядом с ним упитанная женщина, очевидно, бригадир женской бригады. Бригадирша подошла к старушке, вырвала у нее из рук мерзлый кусок хлеба, шлепнула по щеке и грозно произнесла: «Ах, ты, сука, хлеб жрешь, да? А все время твердишь, что у тебя еду отнимают!». Старушка заплакала. У меня сразу кровь ударила в голову: «Сейчас же верни хлеб этой несчастной женщине!», — сказал я очень строго и внушительно. «Что? — за бригадиршу заступился Ганьяк, — ты посмотри на этого мужика, как он голос поднимает (по лагерным правилам заключенные делились на несколько категорий, самую низкую ступень занимали чернорабочие, они считались самой низкой прослойкой, как скот, и с ними никто не считался). Я повторил свои слова. «Да, давно я не убивал человека, видимо, эту ошибку сегодня надо будет исправить», — угрожающе произнес Ганьяк и шагнул в мою сторону. Я стоял спокойно, руки у меня были в кармане: «Сделаешь еще шаг, и я тебе горло перегрызу!». В эту страшную минуту я готов был на все. Ганьяк остановился и посмотрел на меня внимательно. До этого в лагере у меня был конфликт с ним, он, очевидно, узнал меня и спокойно произнес: «Хорошо, мы еще с тобой встретимся», — затем повернулся к бригадирше и сказал, чтобы та вернула хлеб старушке. «На, подавись», — строго бросила она и швырнула ей хлеб. Они ушли, а я стоял, как вкопанный. Вдруг почувствовал сильнейшую слабость (такие припадки слабости у меня часто случались и после освобождения), и присел на камень. Старушка смотрела на меня испуганными глазами, затем подняла хлеб с земли, и швырнув его далеко, быстро подошла ко мне. Она упала на колени передо мной, заплакала и стала целовать мои ноги, приговаривая: «Ой, защитник мой, защитник мой, защитник ты мой».

В августе 1954 года решением Верховного суда СССР наша подпольная молодежная организация «Рæстдзинад» была реабилитирована. Необходимые документы мне в лагере не дали, а повели в пересыльную тюрьму для оформления соответствующих документов. Освобожденных было несколько человек, мы шли строем, но почти без охраны, только один уполномоченный сопровождал нас. Пересылка находилась за Воркутой. Когда мы шли, я заметил, что какая-то женщина очень внимательно смотрит на меня. Я этому не придал никакого значения, полагая, что она принимает меня за знакомого человека. Но эта странная женщина не отставала от нас, шла за нами и все время смотрела на меня. Я стал нервничать, что это такое, неужели новые неприятности поджидают меня. В пересылку пускали строго по перекличке и когда произнесли мою фамилию, женщина подбежала и плача бросилась мне на шею. «Простите меня, — сказал я ей, — я оказался не тем, за которого вы меня принимаете, простите еще раз». «Нет, нет, это ты, это точно ты», — говорила она всхлипывая. «Да, но я здесь никого не знаю, это ошибка».

«А не помнишь случай в лагере, твой черный кусок хлеба?» Я остолбенел. «Неужели это вы?». Женщина, которая тогда мне показалась семидесятилетней изможденной старушкой, оказалась очень симпатичной тридцати-тридцатитрехлетней красивой женщиной. «Я в лагерях отбыла десять лет, но никогда никто не заступился за меня, только ты один, только ты один защитил меня и я это никогда не забуду». Вдруг она застонала и упала на землю навзничь. Все ее тело было подвергнуто конвульсивным движениям, глаза были раскрыты, но чувствовалось, что она ничего не видит, она стонала и кричала, словно кто-то ее избивает: «Ой, как больно, прошу вас, не бейте меня, не бейте. Ой, мама, зачем ты меня родила, зачем?» Я позвал на помощь, вызвали скорую и ее отвезли в больницу. Я всю ночь не спал, эта страшная картина потрясла меня.

Мне очень захотелось повидаться с нею в больнице. На второй день, получив необходимые документы, я ушел в город уже вольным человеком. Из своих скудных денежных средств купил одну гвоздику, полкило дешевых конфет, и пошел в больницу, пошел, но не встретил больную. А может, еще повторился этот приступ, — не всякая встреча приносит радость. Вечером у меня появилась возможность, и я уехал, оставив навсегда эти суровые края, где на заре своей молодости мне пришлось испытать нечеловеческие трудности. Суровые края, о которых политзаключенные сложили печальную песню, начиналась словами:

Воркута, Воркута, чудная планета,
Двенадцать месяцев зимы, остальное лето.

С тех пор прошло более пятидесяти пяти лет, но я по сегодняшний день вспоминаю эту несчастную женщину, в ушах звучат ее душераздирающие крики «Ой, не бейте меня, не бейте, ах, как больно. Ой мама, зачем ты меня родила, зачем?».

Я прошу прошения у дорогих читателей нашей любимой газеты, что своими печальными воспоминаниями возможно, испортил им настроение, но мир сложнейшее явление, в котором, к сожалению, одинаково уживаются как добро, так и зло.